|
Михаил Юрьевич Лермонтов
(1814 – 1841) |
Удодов Б. Т.
Роман Лермонтова «Герой нашего времени»[ 1] |
| |
|
ЗАКЛЮЧЕНИЕ |
| |
Значение Лермонтова, и прежде всего его «главной книги» — романа «Герой нашего времени», в развитии последующей русской литературы трудно переоценить. Вряд ли можно
назвать более или менее крупного писателя второй половины прошлого столетия, включая таких гигантов, как Достоевский и Толстой, кто бы не испытывал на себе стимулирующего
воздействия Лермонтова.
Лев Толстой в разговоре о нем как-то сказал: «Вот в ком было это вечное, сильное искание истины!»[2]. Этим Лермонтов был особенно
близок Толстому, Достоевскому, да и другим русским писателям. Своим романом он как бы завещал им эту неустанность поиска, свое стремление не преподносить читателю
готовые умозаключения, а приобщить его к непрерывному, подчас мучительному процессу постижения истины. Толстой, как бы отвечая на этот призыв, размышлял: «Художник,
чтобы действовать на других, должен быть ищущим, чтоб его произведение было исканием. Если он все нашел и все знает и учит, или нарочно потешит,
он не действует»[3].
В «Герое нашего времени» Лермонтов впервые в «истории души человеческой» вскрыл такие глубинные пласты, которые не только уравнивали ее с «историей народа», но и
показывали ее приобщенность к духовной истории человечества через ее личностно-родовую значимость. В отдельной личности высвечивались не только ее конкретно-временные
социально-исторические признаки, но и всечеловеческие. В свое время В. В. Кожинов, задумываясь над основным вкладом Достоевского и Толстого в процесс художественного
развития человечества, делал такое заключение: «Едва ли не главное художественное открытие Толстого и Достоевского — способность в повседневных, будничных и, с другой
стороны, глубоко личных, даже интимных движениях и переживаниях человека отразить самый грандиозный, всеобщий, всемирный
смысл»[4]. Есть, как мы видели, основания полагать, что у истоков этого грандиозного художественного открытия стоял и Лермонтов со своим «Героем
нашего времени».
Лермонтовский герой предвосхищает героев романов Достоевского предельным трагизмом мироощущения, огромной амплитудой колебаний от веры к безверию, от утверждения к
отрицанию и наоборот. И Лермонтов, и Достоевский — художники и мыслители непримиримых антиномий. Добро и зло, любовь и ненависть, сущее и желаемое, бунт и смирение,
личность и общество, человек и природа, человек и мироздание — между такими полюсами развивалась ищущая мысль художников и их героев.
Пристальное внимание к «последним» вопросам человеческого бытия, сотканного из бесконечного ряда взаимосвязанных противоположностей и жизненных правд, сопровождаемых
одинаково правомерными доводами, — все это как у Лермонтова, так и у Достоевского привело к возникновению в их романах особой полифонической диалогичности. Ее, кстати
говоря, улавливал у Лермонтова своим эстетически чутким ухом еще Белинский, когда писал, что в лермонтовском романе «борьба противоположных элементов послушно
сливается в одну гармонию, как разнообразие музыкальных инструментов в оркестре...» (V, 452). У Достоевского все это развивается и углубляется, однако основания их
художественных систем во многом родственны.
Жажда непосредственного воплощения идеала при внимательнейшем изучении реальной действительности и глубоком ее отображении придают реализму и Лермонтова, и Достоевского
особое качество, которое отличает его от обычного реализма, что хорошо ощущал Достоевский, называя это «реализмом в высшем смысле». Проблема конкретного соотношения в
творчестве Достоевского романтизма и реализма еще ждет своих исследователей, равно как и соотношение в нем психологизма с его философско-эстетической концепцией
«человека в человеке», которая во многом близка к лермонтовской.
Сопоставление отдельных романов Достоевского с «Героем нашего времени», пунктирно намеченное в отдельных разделах этой книги и нуждающееся в дальнейшей конкретизации,
свидетельствует о сложном механизме традиций и новаторства в литературном процессе. Нельзя не согласиться с теми исследователями творчества одного и другого писателя,
которые полагают, что без углубленного проникновения в динамику творчества Лермонтова, его перспектив нельзя в чем-то существенном разгадать и тайну героя Достоевского.
Возможно, прав был А. А. Блок, утверждавший, что «нам окончательно понятен Достоевский только через Лермонтова и Гоголя»[5].
В не меньшей мере был важен опыт Лермонтова-прозаика и для Толстого. Помимо приводившихся сопоставлений, касающихся лермонтовских истоков толстовской «диалектики души»,
неустанного искания истины, надо сказать о характерной как для их героев, так и для их творцов жажде совершенства. Стремление к постоянному поиску истины, к
совершенству, к идеалу сочетается у обоих писателей с абсолютной нетерпимостью к каким-либо иллюзиям, ко всякой искусственности и фальши. Правда — самая горькая, самая
беспощадная — вот их бог. Еще задолго до «Героя нашего времени» юный Лермонтов утверждал: «Есть чувство правды в сердце человека, Святое истины зерно». А несколько
позже, в «Объяснении» по делу «о непозволительных стихах на смерть Пушкина», поэт заявлял: «Правда всегда была моей святыней». В своих первых же произведениях, в
частности в «Севастопольских рассказах», Толстой скажет, что главный герой его — это правда.
Большая и интересная проблема — отношение Лермонтова и Толстого к идеям руссоизма. Чаще всего отмечается большое воздействие просветительских идей Руссо и на того, и
на другого. И это так. Но при этом тут существенны и различия, о чем мы уже говорили. К сказанному можно добавить такой показательный пример. В «Бэле», описывая свои
ощущения, испытываемые им при подъеме на вершину горы, повествователь-говорит: «... какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то
весело, что я так высоко над миром, — чувство детское, не спорю, но удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: все
приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять».
В. А. Мануйлов, комментируя этот отрывок, писал: «Недоверие к искренности Руссо (см. «Предисловие» к «Журналу Печорина») не мешает рассказчику разделять его идею об
облагораживании человека путем сближения с природою, его отвращения к «приобретенному» душою, затемняющему ее первозданную сущность». И еще: «Руссоизм Лермонтова, как
и руссоизм Льва Толстого, вызван презрением к праздной пустоте и утомительной искусственности светской жизни: это философское обращение к целительной близости к
природе обещало, по их убеждению, возвращение утраченной гармонии, преодоление трагических противоречий социальной
действительности»[6]. Здесь затронута огромная проблема, и поэтому такое «суммарное» решение комментатора, охватывая общее, минует различия, а они не
менее существенны.
В самом деле, гармония природы, детское начало в человеке для Лермонтова и Толстого значили много. И тут у них, безусловно, ощущается сильное влияние Руссо. По
убеждению и Лермонтова, и Толстого ребенок в своей гармоничной целостности, первозданной «нераздробленности» представляет собой как бы прообраз целостного человеческого
идеала, по которому тоскует душа взрослого человека. Толстой так и писал: «Большей частью воспитатели выпускают из виду, что детский возраст есть
первообраз гармонии»[7]. Детскость и для Лермонтова — чрезвычайно важная черта в его героях, выделяемая как признак целостности
их личности. Не случайно Мцыри — «любимый идеал поэта» (Белинский) — «душой дитя». Еще примечательнее, что эта черта неожиданно проявляется и в характере Печорина. В
портрете этого трезвого и глубокого аналитика, человека, умудренного огромным опытом жизни, вдруг отмечается и такая деталь: «В его улыбке было что-то детское». Но
детство, детскость для Лермонтова не идеал, а только прообраз человеческого идеала. Высшим идеалом для поэта было соединение детской непосредственности чувств и зрелой
глубины ума развитой личности. Так, детская живость, чистота, непосредственность чувств наиболее гармонически сочетается с умудренностью нелегким жизненным опытом,
глубоким умом в образе героя стихотворения «Памяти А. И. Одоевского», воссоздающем характер поэта-декабриста. С одной стороны, он «из детских рано вырвался одежд И
сердце бросил в море жизни шумной»; с другой — «В нем тихий пламень чувства не угас: Он сохранил и блеск лазурных глаз, И звонкий детский смех, и речь живую, И веру
гордую в людей и жизнь иную». Еще показательнее в рассматриваемом плане вариант рукописи стихотворения, где облик поэта-декабриста характеризовал «глубокий ум,
лазурный пламень глаз, Мужчины детский смех...» Здесь особенно наглядно проявляется «установка» поэта на контрастное и вместе с тем «полифоническое» сочетание в образе
лирического персонажа «детскости» и «взрослости», непосредственности и жизненной, интеллектуальной зрелости.
Таким образом, если для Толстого (и Руссо) детство и детскость «первообраз гармонии», от которого человек и человечество по мере развития цивилизации все больше
удаляется, то для Лермонтова детство и детскость человека и человечества — это, скорее, прообраз будущего идеала ее, к которому человек и человечество идут тернистой
дорогой исторического прогресса, в жертву которому приносятся индивидуумы и целые поколения. Толстой в цитировавшейся выше статье делал вывод: «Идеал наш сзади, а не
впереди»[8]. Лермонтов видел этот идеал впереди, когда писал в одном из своих ранних стихотворений: «Наш прах лишь землю
умягчит Другим, чистейшим существам». Герой его романа устремлен не назад, к «естественному состоянию», и даже не к вере «людей премудрых» более близкого будущего, а
вперед. Несмотря на все обуревающие его сомнения, противоречия, он гордо заявляет в финале романа: «Что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед...»
Конечно, не следует преувеличивать степень определенности идеалов Лермонтова и особенно его героя. Однако нельзя не видеть их векторной направленности к идеалам,
лежащим на пути бесконечного исторического и духовного развития общества и человека как существа в конечном счете общественного. В этом смысле следует говорить не
только об «открытости» финала в романе, но и об этой его векторной нацеленности. Герой, сознательно исповедующий индивидуализм, то и дело выходит из «колеи» этой
философии. Эпизод, изображающий его смертельную схватку с казаком-убийцей, вырастает в многозначительный образ-символ. После рассказа о том, как ему удалось обезвредить
опасного преступника, человека, потерявшего человеческий облик, Печорин заключает: «Офицеры меня поздравляли — и точно было с чем!» О внутренней значимости этого
финала справедливо писал Б. Эйхенбаум: «Печорин не только спасся от гибели, но совершил (впервые на протяжении романа) общеполезный смелый поступок, притом не связанный
ни с какими «пустыми страстями»[9].
Печорин поступает здесь как суверенная личность, утверждающая себя в свободном выборе между предопределением и независимой активной деятельностью, между добром и злом.
И вместе с тем его поступок важен и ценен не только для него, но и для других людей, он в высокой степени социально значим. Здесь Печорин, может быть, впервые обретает
гармонию между собой как личностью и внешним миром, его социальным окружением, ибо личность — это человек в его социально значимой неповторимости.
Здесь важно еще раз подчеркнуть, что указанная выше поистине ключевая фраза «Офицеры меня поздравляли — и точно было с чем!» вписана Лермонтовым в текст «Фаталиста»
при его доработке в рукописи. Это тоже говорит о ее особой внутренней необходимости, смысловой значимости и для новеллы, и для финала романа в целом.
Определяя основную направленность творчества Лермонтова, его пафос, Белинский говорил, что поэт «заключается в нравственных вопросах о судьбе и правах человеческой
личности» (VII, 36). Иначе говоря, он выделял три главных взаимосвязанных «компонента» его художественной системы: личность с ее самоценностью в обществе и мире; затем
ее «судьбу», т. е. закономерности, во многом предопределяющие ее жизнедеятельность и отношения к другим людям, народу, обществу, миру; и наконец, правду личности, т. е.
меру ее внутренней и внешней свободы, ее суверенного и ответственного «самостоянья».
Все эти аспекты изображения, познания, «построения» и «самопостроения» личности приобретают невиданную остроту в наше время. Печорин живет удивительно
напряженной-внутренней жизнью духа, в нем постоянно роятся неумолчные вопросы, и среди них один из главных и «обязательных» для каждого человека любой эпохи, любого
общества — это «Зачем я жил? Для какой цели я родился?».
Печорин чрезвычайно современен для нас своей принципиальной установкой на старую, но не тускнеющую истину: «Не единым хлебом жив человек». И в этом он герой не только
своего, но и нашего времени. Правда, Белинский когда-то ссылался на тех критиков, которые отказывались считать Печорина героем и его времени. И критик саркастически
замечал: «В самом деле так! Лермонтов представил нам человека, пожираемого жаждою деятельности, который, чтоб заглушить эту неудовлетворенную жажду... волочился за
женщинами... И что это за жажда? И какой деятельности ему хотелось? Ну играл бы в преферанс, приобретал... приобретатель — вот настоящий герой нашего времени... А эта
палящая тревожная жажда — удел не каждой натуры... Вот почему идея «Героя нашего времени» для многих оставалась доныне тайною и останется для них тайною навсегда!»
(VIII, 165).
Герои-приобретатели, приспособленцы и карьеристы всех мастей и сейчас не без успеха и не без воинственности утверждают свою жизненную «правду». Вот уж им «рефлексия»
ни к чему, от нее им только вред. Однако правда развивающейся жизни, хочется верить, не за ними, а за теми, кто не может не отдавать себе самый строгий отчет в
помыслах и устремлениях, в поступках и делах, в намерениях и действиях; кому важны не только ближайшие, но и дальние цели своего существования, в том числе и уяснение
цели и смысла своего прихода в этот мир. И в этом роман Лермонтова — их союзник.
Когда-то М. Е. Салтыков-Щедрин, раздумывая над особенностями творчества Достоевского, высказал глубокое наблюдение о соотношении в нем социального и
нравственно-духовного, объясняющее, думается, многое и в «Герое нашего времени» Лермонтова: «Он не только признает законность тех интересов, которые волнуют
современное общество, но даже идет дальше, вступает в область предведений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленнейших исканий
человечества»[10]. Этими не только ближайшими, но и отдаленнейшими целями и исканиями наполнен роман Лермонтова.
Проблема личности, центральная в этом гениальном произведении, становится одной из центральных в нашу эпоху перестройки всех сфер жизни. Говоря о важности человеческого
фактора в этом революционном процессе, мы говорим о необходимости выработки в каждом человеке чувства самостоятельности, инициативы, настоящей гражданской активности.
Однако как и тут не вспомнить самого первого и самого мудрого истолкователя лермонтовского романа — Белинского: «Но кто не сделается прежде всего человеком, тот
плохой гражданин» (IV, 80). Именно личность — основа выработки высоких гражданских, патриотических, профессиональных, нравственных и иных человеческих качеств.
И здесь хочется сослаться на мнение не литературоведа, не эстетика, а обыкновенного рядового человека, бригадира слесарей-монтажников, который в газете «Правда», в
статье со знаменательным названием «Стройте себя» писал: «Сколько живу, столько думаю: как строится человек, его характер, образ мышления, личность? Откуда вдруг в
нем возникает способность к высоким порывам или низким поступкам? И главное: когда приходит к нему понимание своего предназначения в жизни?» Как это неожиданно близко
к тому, над чем раздумывал «странный человек» Печорин. Но время идет, у него свои продолжения и воплощения вечных проблем. В. Чичеров свои раздумья заканчивает так:
«Перестройка, я думаю, это взгляд на мир через человека... Ибо это начало начал» (Правда. — 1987. — 1 сентября).
Интеллектуально-философская насыщенность лермонтовского романа ощутимо перекликается со все возрастающей устремленностью современной советской литературы к
социально-психологическим и нравственно-философским проблемам. И тут Лермонтов во многом предтеча и «пророк». Он в своем романе, в образе центрального героя запечатлел
«феномен, которого никому не миновать» (Достоевский), — процесс многотрудного и противоречивого становления «в человеке человека», личности, с ее вековечной двуединой
проблемой: исторической неизбежности и необходимости ее обособления, уединения в обществе и такого же необходимого, исторически и духовно-нравственного, ее единения
— с людьми, народом, человечеством, миром.
И это обусловило не только историко-литературное, но и непреходящее нравственно-духовное и художественно-эстетическое значение романа Лермонтова, никогда не стареющей,
в каждую эпоху по-своему остросовременной книги.
|
|
ПРИЛОЖЕНИЕ
А. И. ГЕРЦЕН
«Литература и общественное мнение
после 14 декабря 1825 года» |
| |
Ничто не может с большей наглядностью свидетельствовать о перемене, произошедшей в умах с 1825 года, чем сравнение Пушкина с Лермонтовым. Пушкин, часто недовольный и
печальный, оскорбленный и полный негодования, все же готов заключить мир. Он желает его, он не теряет на него надежды; в его сердце не переставала звучать струна
воспоминаний о временах императора Александра. Лермонтов же так свыкся с отчаяньем и враждебностью, что не только не искал выхода, но и не видел возможности борьбы
или соглашения. Лермонтов никогда не знал надежды, он не жертвовал собой, ибо ничто не требовало этого самопожертвования. Он не шел, гордо неся голову, навстречу
палачу, как Пестель и Рылеев, потому что не мог верить в действенность жертвы; он метнулся в сторону и погиб ни за что.
Пистолетный выстрел, убивший Пушкина, пробудил душу Лермонтова. Он написал энергическую оду, в которой, заклеймив низкие интриги, предшествовавшие дуэли, — интриги,
затеянные министрами-литераторами и журналистами-шпионами, — воскликнул с юношеским негодованием: «Отмщенье, государь, отмщенье!». Эту единственную свою
непоследовательность поэт искупил ссылкой на Кавказ. Произошло это в 1837 году; в 1841 тело Лермонтова было опущено в могилу у подножья Кавказских гор.
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый...
... Твоих последних слов
Глубокое и горькое значенье
Потеряно...[11]
К счастью, для нас не потеряно то, что написал Лермонтов за последние четыре года своей жизни. Он полностью принадлежит к нашему поколению. Все мы были слишком юны,
чтобы принять участие в 14 декабря. Разбуженные этим великим днем, мы увидели лишь казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слезы, мы научились, замыкаясь в
себе, вынашивать свои мысли — и какие мысли! Это уже не были идеи просвещенного либерализма, идеи прогресса, — то были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости.
Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжелый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения.
Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах. Это не отвлеченная мысль, стремящаяся украсить себя цветами поэзии; нет,
раздумье Лермонтова — его поэзия, его мученье, его сила[12]. Симпатии его к Байрону были глубже, чем у Пушкина. К несчастью быть
слишком проницательным у него присоединялось и другое — он смело высказывался о многом без всякой пощады и без прикрас. Существа слабые, задетые этим, никогда не
прощают подобной искренности. О Лермонтове говорили как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном из тех бездельников, которые погибают от скуки и
пресыщения. Не хотели знать, сколько боролся этот человек, сколько выстрадал, прежде чем отважился выразить свои мысли. Люди гораздо снисходительней относятся к брани
и ненависти, нежели к известной зрелости мысли, нежели к отчуждению, которое, не желая разделять ни их надежды, ни их тревоги, смеет открыто говорить об этом разрыве.
Когда Лермонтов, вторично приговоренный к ссылке, уезжал из Петербурга на Кавказ, он чувствовал сильную усталость и говорил своим друзьям, что постарается как можно
скорее найти смерть. Он сдержал слово.
Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, которому нужно столько жертв и которое предоставляет детям своим лишь печальный выбор погибнуть нравственно в
среде, враждебной всему человеческому, или умереть на заре своей жизни? Это бездонная пучина, где тонут лучшие пловцы, где величайшие усилия, величайшие таланты,
величайшие способности исчезают прежде, чем успевают чего-либо достигнуть.
Very dangerous!!![3]
Онегины и Печорины были совершенно истинны, выражали действительную скорбь и разорванность тогдашней русской жизни. Печальный рок лишнего, потерянного человека только
потому, что он развился в человека, являлся тогда не только в поэмах и романах, но на улицах и в гостиных, в деревнях и городах. Наши литературные фланкеры последнего
набора шпыняют теперь над этими слабыми мечтателями, сломавшимися без боя, над этими праздными людьми, не умевшими найтиться в той среде, в которой жили. Жаль, что
они не договаривают, — я сам думаю, если б Онегин и Печорин могли, как многие, приладиться к николаевской эпохе, Онегин был бы Виктор Никитич Панин, а Печорин не
пропал бы по пути в Персию, а сам управлял бы, как Клейнмихель, путями сообщения и мешал бы строить железные дороги.
Но время Онегиных и Печориных прошло. Теперь в России нет лишних людей, теперь, напротив, к этим огромным запашкам рук недостает. Кто теперь не найдет дела, тому
пенять не на кого, тот в самом деле пустой человек, свищ или лентяй. И оттого очень естественно Онегины и Печорины делаются Обломовыми.
Общественное мнение, баловавшее Онегиных и Печориных потому, что чуяло в них свои страдания, отвернется от Обломовых.
Это сущий вздор, что у нас нет общественного мнения, как говорил недавно один ученый публицист, доказывая, что у нас гласность не нужна, потому что нет общественного
мнения, а общественного мнения нет потому, что нет буржуазии!
| |
А. И. ГЕРЦЕН
«Лишние люди и желчевики» |
| |
Эти два разряда лишних людей, между которыми сама природа воздвигла обломовский хребет, а генеральное межевание истории вырыло пограничную яму, именно ту, в которой
схоронен Николай, — постоянно смешиваются. А потому мы хотим, с катоновским пристрастием к делу побежденных, вступиться за стариков. Лишние люди были тогда столько же
необходимы, как необходимо теперь, чтоб их не было.
Ничего нет плачевнее, как середь возникающей деятельности, неустроенной еще и угловатой, но полной стремлений и начинаний, встречать этих оторопелых, нервно
расслабленных юношей, теряющихся перед упругостью практической работы и чающих дарового разрешения трудностей и ответов на вопросы, которые они никогда ясно не могли
поставить.
Мы этих вольноопределяющихся в лишние люди отводим, и так, как французы признают истинными гренадерами только les vieux de la vieille, так мы признаем почетными и
действительно лишними людьми только николаевских. Мы сами принадлежали к этому несчастному поколению и, догадавшись очень давно, что мы лишние на берегах Невы,
препрактически пошли вон, как только отвязали веревку.
Себя нам, стало, нечего защищать, но бывших товарищей жаль, и мы хотим оборонить их от следующего за ними выпуска больных из николаевского лазарета.
Нельзя не разделять здоровый, реалистический взгляд, который в последнее время, в одном из лучших русских обозрений стал выбивать тощую моральную точку зрения на
французский манер, ищущую личной ответственности в общих явлениях.
Исторические слои так же худо, как геологические, обсуживаются уголовной палатой. И люди, говорящие, что не на взяточников и казнокрадов следует обрушивать громы и
стрелы, а на среду, делающую взятки зоологическим признаком целого племени, например, безбородых русских, — совершенно правы.
Мы только и желаем, чтоб николаевские лишние люди состояли на правах взяточников и пользовались бы привилегиями, дарованными казнокрадам. Они это тем больше заслужили,
что они не только лишние люди, но почти все — люди умершие; а взяточники и казнокрады живут, и не только в довольстве, но и в историческом оправдании.
|
|
|
| |
1. Белинский В. Г. «Герой нашего времени»: Сочинение М. Лермонтова // Полн. собр. соч. — М., 1954. — Т. IV. — С. 193—270.
2. Дурылин С. Н. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. — М., 1940. — С. 256.
3. Виноградов В. В. Стиль прозы Лермонтова // Лит. наследство. — М., 1941. — № 43—44. — С. 564—628.
4. Михайлова Е. Н. Проза Лермонтова. — М., 1957. — С. 203—381.
5. Тойбин И. М. К проблематике новеллы Лермонтова «Фаталист» // Уч. зап. Курского гос. пед. ин-та, 1959. — Вып. IX. — С. 19—58.
6. Эйхенбаум Б. М. «Герой нашего времени» // Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — М.; Л., 1961. — С. 221—285.
7. Рез З. Я. М. Ю. Лермонтов в школе. — 2-е изд. — Л., 1963. — С. 126—222.
8. Виноградов И. Философский роман Лермонтова // Новый мир. — 1964. — № 10. — С. 210—231.
9. Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. — М.; Л., 1964. — С. 266.
10. Фридлендер Г. М. Лермонтов и русская повествовательная проза // Рус. лит. — 1965. — № l. — С. 33— 40.
11. Маркович В. М. «Герой нашего времени» и становление реализма в русском романе // Рус. лит. — 1967. — № 4. — С. 46—66.
12. Долинина Н. Печорин и наше время. — Л., 1970. — С. 192.
13. Усок И. Е. К спорам о художественном методе М. Ю. Лермонтова // К истории русского романтизма. — М., 1973. — С. 283—302.
14. Коровин В. И. Творческий путь М. Ю. Лермонтова. — М., 1973. — С. 217—285.
15. Удодов Б. Т. М. Ю. Лермонтов. Художественная индивидуальность и творческие процессы. — Воронеж, 1973. — С. 451—608.
16. Осьмаков Н. Е. «Герой нашего времени» Лермонтова в историко-функциональном аспекте // Лермонтов и литература народов Советского Союза. — Ереван, 1974.
— С. 74—103.
17. Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»: Комментарий. — 2-е изд. — 1975. — С. 280.
18. Григорьян К. Н. Лермонтов и его роман «Герой нашего времени». — Л., 1975. — С. 348.
19. Герштейн Э. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. — М., 1976. — С. 125.
20. Удодов Б. Т. «Герой нашего времени» // Лермонтовская энциклопедия. — М., 1981. — С. 101—111.
Источник: Удодов Б. Т. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». – М.: Просвещение, 1989.
|
|
1. Борис Тимофеевич Удодов (1924 – 2009) – литературовед, заслуженный
деятель науки РФ, академик АН Региональной печати РФ, доктор филологических наук, профессор.
Сфера научных интересов Б.Т. Удодова лежала в русле историко-литературных и теоретико-методологических проблем русской литературы XIX в., которую он исследовал как
особую художественную антропологию. Его труды посвящены творчеству Рылеева, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Кольцова, Никитина, Достоевского и других русских классиков.
( вернуться)
2. Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. — Л., 1959. — С. 68. ( вернуться)
3. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. (юбилейное изд.). — Т. 54. — М., 1974. ( вернуться)
4. Кожинов В. В. Роман — эпос нового времени // Теория литературы. Основные проблемы в
историческом освещении. Роды и жанры литературы. — М., 1964 — С. 138. ( вернуться)
5. Блок А. А. Собр. соч.: В 8-ми т. — М.; Л., 1962. — Т. 5. — С. 79. ( вернуться)
6. Мануйлов В. А. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»: Комментарий. — Л., 1975.
— С. 113—114. ( вернуться)
7. Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 20 т. — М., 1964. — Т. 15. — С. 34. ( вернуться)
8. Там же. ( вернуться)
9. Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. — С. 282. ( вернуться)
10. Щедрин Н. (М. Е. Салтыков). О литературе. — М., 1952. — С. 491. ( вернуться)
11. Стихи, посвященные Лермонтовым памяти князя Одоевского, одного из осужденных по делу 14
декабря, умершего на Кавказе солдатом. (Прим. А. И. Герцена.) ( вернуться)
12. Стихотворения Лермонтова превосходно переведены на немецкий язык Боденштедтом. Существует
французский перевод его романа «Герой нашего времени», сделанный Шопеном. (Прим. А. И. Герцена.) ( вернуться)
13. Очень опасно!!! (англ.). ( вернуться)
|
|
|
|
|
| |
|
| |
|
|
|
